Научная электронная библиотека
Монографии, изданные в издательстве Российской Академии Естествознания
3. Модусы феномена пустоты в лингвокультурном пространстве
Непосредственно ненаблюдаемое оказывается не только трудно теоретизируемым, но и трудно выразимым; кроме того, труднорешаемым оказывается противоречие самого выражения «феномен пустоты» (по определению, феномен - «явленный, проявленный»), поэтому есть все основания говорить не о сути пустоты, а о ее свойствах, присущих ей в различных состояниях, то есть о модусах. В этом отношении может возникнуть предположение, что пустота - это не понятие, а лишь свойство. Но в нашей системе представлений все манифестации пустоты образуют сложную структуру смысловых полей в пространстве лингвокультуры.
Естественно поставить вопрос: чем объясняется общность онтологии физической и психической реальностей? Ответ здесь напрашивается сам собой: нашей способностью так видеть мир. У нас нет никаких оснований говорить о том, что физический и психический миры построены по одному и тому же шаблону. Скорее можно думать, что в глубинах нашего сознания есть один трудно расшатываемый шаблон для видения мира, который выстраивает его [видения] результаты в смысловые поля. Мы, конечно, не думаем, что мир на самом деле устроен из бытия и небытия. Он, наверное, никак не устроен - он такой, какой он есть. Бинарная оппозиция «бытие - ничто» - это не более чем заданный в нашем сознании способ его видения.
Древние размышления о том, как возможно соприкосновение с семантическим ничто в культуре и языке приводили философов и ученых к различным выводам.
Через свободу:
1. Через «освобождение от себя». В буддистском освобождении от своей личности ничто - это путь нирваны, когда ум рассматривается как предмет, в котором все явления, включая и сам ум, в конце концов осознаются как пустота, в которой «Я» растворяется. Можно констатировать большое сходство феноменологических изысканий и метафизических откровений дзен-буддизма.
2. Через свободу творческого акта (по Н. Бердяеву). Свобода и творчество раскрываются из античного меона - хаотичной, глубокой и совершенно неопределенной стихии. Эта абсолютная бесформенность тесным образом связана с определенностью, причем наиболее очевидной и несомненной для любого человека. Это определенность «Я», конкретной личности. «Корни человеческого существа уходят в добытийственную бездну, в бездонную, меоническую свободу»[1]. «Меон» у Н. А. Бердяева первичен и в отношении к богу, и по отношению к идее вообще (как оформленному духовному состоянию). «Мэон» - греческий эквивалент термина «вакуум»[2].
Через молчание в медитациях и поэзии; «через молчание обретается новое сознание»[3].
Через сон. «Мы ходим по тонкому льду над океаном небытия. Жизнь не может долго удерживаться на вершине бытия. Отсюда смерть и сон»[4]. Вот как описывает К.-Г. Юнг свое восприятие семантического вакуума: «...Сознание все разделяет, но в снах мы тянемся к более универсальному, истинному, более вечному человеку, обитающему в темноте изначальной ночи. Там сохраняется всеединство, и оно в нем, неотделимом от природы и свободном от всякого Эго. Из этих всеединых глубин восходит сон...»[5]. Феномен сна и связанные с ним метафоры и символы в пространстве русской лингвокультуры играют немалую роль. Сон есть постоянное русское состояние бытия - как полунебытия («Сон Обломова» - «истинное подобие смерти»), поэтому никто из русских писателей не обошел вниманием феномен сна. В поэме «Элеонора» Тимура Кибирова все ключевые эротические мотивы собрал сон. Следующее стихотворение Д. А. Пригова своим сюжетом перекликается с мотивом ловцов снов в «культовом» тексте европейского постмодернизма «Хазарский словарь»:
Вот Бао Даю сон приснился
Что некой деве молодой
Приснился некий Бао Дай
И к ней немедленно явился
И молвит ей: О молодая!
Я первый ведь тебя приснил
Потом уж ты по мере сил
Себе приснила Бао Дая
Во сне моем.
Через время и речь (связующей метафорой является в данном случае «река»). Вот как рассуждал об этом Леонардо да Винчи: «То, что называется «ничто», обретается только во времени и в словах; во времени оно обретается в прошлом и в будущем и ничего не удерживает от настоящего; также и в словах - в том, о чем говорится, что его нет, ни что оно невозможно»[6].
Через «иное» по отношению к реальности «данной», лучше всего, пожалуй, именованное словом «дух». «На высших уровнях духовного слияния, духовной простоты, где нет ни чувств, ни эмоций, ни мыслей, «я» погружается в состояние безмолвия: оно просто пребывает в высшем мире, безмолвно переживая лучшие минуты жизни»[7].
Обобщая изложенные взгляды на возможность познания пустоты, определим, что «сквозным», «нанизывающим» эти пути феноменом является поэтический язык. Личная и творческая свобода обретается человеком в работе с языком; в поэтическом тексте молчание всегда значимо, осмысленно; сходство природы снов и поэзии отмечается в психоанализе и герменевтике; поэзия - это особый вид речи; пространство поэтического языка, на наш взгляд, пересекается с «семиосферой» (Лотман), «концептосферой» (Лихачев) и миром «Идеальное» (Вежбицкая), являющимися различными ипостасями понятия «иное».
Философы и ученые различных эпох и культур находили свойства небытия во множестве форм или, скорее, фигур бытия - в тени, покое, молчании, паузе, смерти, зеркале, точке, пространстве и т. п. Феноменологический подход позволяет нам предположительно выделять, по крайней мере, несколько видов пустот в ментальных пространствах.
1. «Осязаемая» пустота: физический вакуум, пустое помещение, пустой сосуд, относительно большое пустое пространство (степь, пустыня) и пр. Этот вид пустоты существует именно в ментальном пространстве, ибо все эти пустоты представляют собой сотворенные тексты. Географическое реально определенное пространство России действительно изобилует реально определенными пустотами: степями, полустепями и пустынями, что влияет на построение концепта пространства в русской концептуальной картине мира, в которой ведущим является образ бесконечной степи, обрамленной горизонтом:
Страна большая. От Москвы отъедешь -
Так сразу по стране и едешь
Бодрствованием едешь и ночлегом
И вся она покрыта снегом
(Д. А. Пригов)
Культурный феномен «пустое пространство», таким образом, является одновременно членом двух концептуальных полей: «пространство» и «пустота», что и определяет его двусторонний характер (онтологический - реальные пустыни; семиотический - пустынность и отражательность русской души). Гоголь описал метафизическую пустоту, «когда во все стороны до всех горизонтов глаз видит многое, но внутри ВСЕГО ничего нет»[8]. Таким образом, гоголевское «пустое место», первоначально понятое в онтологическом аспекте, переходит в разряд семиотического пространства.
Для описания русского пустого пространства в семиотическом ключе полезно обратиться к понятиям «бытийное квазипространство» и «пространство инобытия», введенным Е. С. Яковлевой и обозначающим «умозрительное, абстрактное (непрерывное, негомогенное), некое ирреальное, гипотетическое пространство - пространство, не обладающее протяженностью, но обладающее однородностью, равноценностью полюсов»[9]. В дальнейших своих размышлениях Е. С. Яковлева приходит к выводу, что пустого семиотического пространства не существует, так как нет и «пустого» (семиотического) времени жизни. Нам трудно с этим согласиться, поскольку мы пустоту не только не отождествляем с полным отсутствием значения, но и наделяем функцией смыслотворчества.
В каждом из перечисленных случаев так называемую «физическую пустоту» все же что-то заполняет: атомы, воздух, мелкая пыль и т. д., и только наше сознание редуцирует невидимое до отсутствующего.
Мы не утверждаем абсолютного отсутствия пустоты в реальности. Но широкое разнообразие форм, коннотаций и свойств пустота получает, лишь «проходя» через человека - его мышление, мировидение, актуализируясь в языке и культуре.
Как в обыденном сознании представляется пустота? Пустой кувшин, чаша или любой другой резервуар, в котором отсутствует содержание; или представляющий в одиночестве, в темноте и тишине (нет света, нет звука, нет объектов). Реально же в обоих случаях что-либо существует - границы, стены, воздух, сам наблюдатель, наконец. Таким образом, пустота - это ментальное образование, объективированное в виде культурных текстов. Так, может показаться, что темнота - не обязательный компонент обыденного представления пустоты. Но язык выдает обратное. Мы говорим: «Комната, наполненная светом», но не «наполненная темнотой», также и «мрак» не может «заполнить» пространство, отождествляясь с пустотой. Вот что об этом пишет В. В. Бибихин: «Невидимость среды, через которую мы видим все, что видим, не исключение, а скорее правило»[10].
2. Пустота в сознании: отсутствие зафиксированных мыслей: «эпохе», по Э. Гуссерлю, а также способность человеческого сознания к забыванию[11]. Метафорой забвения является символ реки Леты.
3. Эмоциональная (психологическая) пустота: опустошенность души, тоска, вспышка гнева, страх. Современная психология использует термины и образы мистических учений для описания эмоционального состояния человека, живущего на стыке времен и пространств, описывая «мытарства души» в пустоте, темноте и бестелесности. Душа мучается в поисках воплощения. Выходит, что творчество (поэзия) - самая оптимальная форма для мятежной души:
Если, скажем есть продукты
То чего-то нет другого
Если ж скажем есть другое
То тогда продуктов нет
Если ж нету ничего
Ни продуктов, ни другого
Все равно чего-то есть -
Ведь живем же, рассуждаем
(Д. А. Пригов)
То есть, Д. А. Пригов наделяет абсолютное отсутствие (Если ж нету ничего) некоторой сущностью (Все равно чего-то есть), которая выражается в возможности жить и рассуждать, а скорее - творить и писать.
Культура «втягивает» в свое пространство внешний мир и выбрасывает его переработанным (организованным) по структуре и законам своего языка. На наш взгляд, именно так происходит с той пустотой, что все же являет собой несомненную черту реальности. Мы мыслим ее в той структуре, в какой привыкли мыслить любой предмет или явление: «форма - содержание». Поэтому мы вынуждены моделировать систему выражений пустоты, несмотря на то, что ничто - это и есть невыраженность.
4) Семиотическая пустота, таким образом, может иметь два вида (выражения): оформленная и неоформленная.
Мысль о двойственном бытии мировидения и картины мира - невидимом (в неопредмеченной / опредмеченной форме) как инобытие видимого и возможность по видимому восстановить невидимое на разных теоретических языках и в связи с различными исследовательскими ситуациями высказывалась разными учеными и философами: «...две формы существования картины мира (объективированная и необъективированная) категориально оформляются с помощью следующих пар оппозиций: отражение - образ, познание - знание, деятельность - предмет, энергейя - эргон, жизнь - вещь, созидание - произведение и т. д. Бытие картины мира в отмеченных двух планах в семиотике интерпретируется как существование единиц в синтагматике и парадигматике, тексте и системе»[12].
Семиотически оформленная пустота - это знаки неизвестно чего, то есть знаки в чистом виде. В «состоянии постмодерна» (Лиотар) это вполне реальная ситуация, несмотря на утвердившееся в семиотике мнение, что «...знак не может существовать без значения; только в значении коренится то, что делает знак знаком. Соответственно значение вне знака не может существовать самостоятельно, обращается в ничто»[13].
В среде человеческой культуры мы обнаруживаем формы, опредмечивающие небытие: точка, зеркало и пр. Каждая из этих форм несет и бытийное значение (начало, отражение), но, по нашему мнению, это вариантные смыслы одного значения - «пустота». Так, точка считается коррелятом небытия, «всплеском вакуума», который в переосмыслении на восточный лад - полнота непроявленного мира, потенциальное бытие неисчерпаемых возможностей.
Существует ли то, что не может быть адекватно выражено ни в слове, ни в образе? И как это описывается в семиотике и выражается в литературных текстах? В черновых записях к роману «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевский писал: «Что такое время? Время не существует: время есть цифра, время есть отношение бытия к небытию»[14]. В размышлениях Карамзина находим суждение о том, что прошлое и будущее есть бездна[15].
Проблеме времени, его реальности / иллюзорности, течению / отсутствию посвящено несчитанное количество трудов и теорий. Для нашего рассмотрения важны, во-первых, эксперименты со временем, проводимые художниками и писателями ХХ в. (Борхес, Данн), а во-вторых, «разрыв», «остановка» времени в русской концептуальной поэзии, которые также стали своеобразным экспериментом.
«И лишь молчание понятно говорит», - пишет русский поэт В. А. Жуковский в стихотворении «Невыразимое». Неопредмеченность молчания - вопрос неоднозначный. Ведь предмет - это то, что имеет границы и вещественное содержание. Частичность этой характеристики - ограниченность - присуща молчанию (кто-то умолкает и после паузы снова начинает говорить). Однако предметные черты молчания на этом исчерпываются, зато двусмысленность молчания описывается многими лингвистами и культурологами как характеристика пустоты.
Молчание объединяет два полюса - оно и «да» и «нет», и «черное» и «белое». «Молчащее существо человека темнеет. Появляется неразрешимая амбивалентность, когда человек делится на двух...»[16]. Молчание воплощает «отсутствие в присутствии». Ведь если есть молчание, значит есть то, что молчит, есть тот, кто молчит. Потенциальность самой высокой степени заключена в молчании, так как оно объединяет два смысла, между которыми - весь смысловой спектр мира. «Молчание на языке мыслей может высказаться спутывающим их образом: как двусмыслица. Оно - тоже транс: и, как в том совпадают то, что предстоит, и то, что пройдено, так что рассудку движенье невразумительно (апории Зенона), - так и здесь наши различения всего (а основное - по два, ибо двоица есть первое отличие от единого) оно разом в две взаимоисключающие правильные мысли утопляет»[17].
Мы говорим: «я промолчал», то есть совершил определенное действие, не сделав ничего. Герой А. Милна Кристофер Робин говорит: «То, что я люблю делать больше всего - это Ничего». Когда Кристофер Робин говорит: «О! Ничего!», он переживает именно то, что случается с ним, и именно так, как это случается. Он переживает то, что ему дарует бытие и это доставляет ему высшее удовольствие. Такое «ничего» весьма близко Es gibt и Eregnis Хайдеггера. Не случайно, что в Японии более адекватно восприняли работу «Что такое метафизика», чем в Европе. На востоке «ничто» и «пустота» никогда не понимались нигилистически. «Дао пусто, но в применении неисчерпаемо»[18].
Гармонизирующую силу молчания отмечает В. В. Бибихин: «Согласие мира говорит голосом тишины. Его знак - невынужденное и ненарушенное молчание. Единственный всечеловеческий язык говорит своим молчанием. Слово поэзии и мысли не нарушает согласной тишины мира»[19].
Итак, неопредмеченными пустотами в концептуальной картине мира русского сознания выступают феномены времени, тишины, молчания.
Крайними точками противопоставления «оформленность - неоформленность» являются ситуации отсутствия и переполненности. «Так проистекает семиотическая реализация различных степеней пустоты - от нуля (отсутствия) до переизбытка, который в конечном итоге тоже есть нуль. Оба полюса в результате влекут за собой один и тот же результат - пространство без заполнения и пространство, заполненное до предела, абсолютно, становится небытием, знаки которого - тишь, молчь, пустота, мертвь»[20].
Возникает парадокс. При нагромождении форм, слов, оборотов в пространстве текста мы имеем дело с обессмысливанием, опустошенностью. «Когда мера наполнения нарушена и пространство переполняется сверх всякой меры, начинается хаос, та «давка» бытия, в которой оно гибнет»[21]. При обрыве же, паузе, умолчании (то есть отсутствии формы) появляются новые смыслы, новые оттенки. Так мы имеем дело с двумя видами пустот, которые «разделили» между собой две стороны знака - означаемое и означающее. «Смысловая инфляция» приводит в пределе к смысловой опустошенности, где уже ничего нет, «кроме оставленных смыслом и, значит человеком вещей, переизбыточествующей вещности, образующей уже некую хаотическую, мертвящую, поистине адскую стихию»[22]. Тем не менее, «дробление» пространства текста на мелкие предметы дробит и смысл, постепенно уничтожая его. «Чем больше мы вбираем информации, тем яснее ощущаем ее принципиальную неполноту. Полнота дана только вещам, о которых в принципе не может быть информации. Информация никогда не наполняет, но в то же время, несмотря на свою малую весомость, теснит»[23].
Апофатическое богословие отбрасывает слова, чтобы указать на запредельное. Само Божество, как его видит апофатическое богословие, есть равным образом абсолютный мрак и абсолютный свет, и, быть может, здесь теологическая разгадка двух видов пустоты, двух крайних, противопоставленных характеристик.
Как было отмечено выше, лингвокультурный феномен «русское пустое пространство» также следует рассматривать в семиотичекском аспекте, в результате чего выписывается вариативный знаковый ряд «русского пустого пространства»: симуляция, мистификация, «зеркальность», «женскость», номинативность русской лингвокультуры. Причем и в обыденном сознании, и в поэтической системе в рамках понимания пустоты отмечается противопоставленность:
- русской ментальности западной (греческой):
Там, где эллинам сияла
нагота и красота,
без конца и без начала
нам зияет пустота
(Кибиров)
- русского пространства - нерусскому (Западу, Востоку):
Где ж нет Москвы - там просто пустота (Пригов),
На Запад и Восток глядит Милицанер
И пустота за ними открывается (Пригов).
В русском поэтическом метафоризированном языке, как и в обыденной речи, происходит отождествление понятий «пустота» и «пространство»:
Опасности и беды мня
Он сверху посмотрел на мя
Но я стоял среди пространства
Высокомерно и бесстрастно (Пригов).
Страна слов, «империя знаков», «мир симуляции», «карнавализация подделки и мистификации» - все это, на наш взгляд, вариации обозначения одного феномена русской культуры - пустоты как имманентной характеристики реальности.
«Зеркальность», «отражательность» русской ментальности в поэтике Д. А. Пригова становится принципом «кривого зеркала» в русском характере:
Вот души основных народов
Собрались вместе в небесах
И порешили там за всех
Как жить им средь людей - природы
Немецкая душа сказала:
Мне жизни мало, смерти мало
Американская сказала:
Мне смерти много, жизни мало
Китайская что-то сказала
И что-то русская сказала
И порешили; а напротив
Вторая русская стояла
Душа и ровно все напротив
Говорила.
Разноголосице мнений о типологических чертах русской культуры (детскости, «женскости», святости, богоносничестве, соборности, номинативности) противостоит точка зрения, определяющая единственную черту русской культуры - ее символичность, или лучше, семиотичность. Приверженцы этой теории утверждают, что Россия подобна герою Роберта Музиля «человеку без свойств»: она слагается из отражений-искажений черт иных культур. Во избежание недопонимания следует оговориться, что мы ведем речь не о России историков и социологов, а о русском дискурсе, стиле языкового поведения, цитатности. Т. Кибиров в «Русофобской песне» вырисовывает русское пространство, где «снова пьют..., дерутся и плачут», и восклицает:
Может, так умертвляется плоть?
Может, это соборность такая?
Или это ментальность иная?
Поэт проводит «жидовина» как бы через пространство русского менталитета и заканчивает стихотворение обращением к «жидовину»:
Отдыхай, не тревожься, сыночек!
Спросит Хайдеггер: «Что есть Ничто?»
Ты ответишь: «Да вот же оно».
Размышляя о женском характере русской культуры, невозможно избавиться от ассоциативных образов ямы или сосуда, то есть вместилища пустоты. Ж. Бодрийар в книге «О соблазне» размышляет о перемещении центра тяжести сексуальной мифологии на женственность: «...вселенная, в которой женское начало не противопоставляется мужскому, но соблазняет его»[24]. Именно в такой игре-соблазне рождается пространство симуляции: всякая реальность есть лишь «секреция симуляционных моделей»[25].
Современная русская поэзия не упускает возможности сравнить русский менталитет с западным и отметить женскость русского характера. Т. Кибиров в поэме-послании «Л. С. Рубинштейну», размышляя о различных проявлениях энтропии в современной русской жизни, пишет:
Там, где эллинам сияла
нагота и красота,
без конца и без начала
нам зияет пустота.
Астроном иль гинеколог,
иль работники пера
пусть подскажут, что такое
эта черная дыра.
Именно женское начало русской культуры превращает пустоту в чрезвычайно активизированный объем, в то же время являющийся абсолютным антиподом всякому реальному бытию. Ведь «вечно-бабье» в русской культуре - это мечтательность и иллюзорность. Поэтому пустое пространство для русских эзотериков переполнено намеками, цитатами, реминисценциями, интертекстуальными и бытовыми индексами.
Итак, феноменом пустоты, по сложившимся в наивной логике представлениям, считается некое пространство, как правило, ограниченное чем-либо / внутри чего-либо, ничем не заполненное. Характер русского мировидения вносит особенную черту в феноменологическое рассмотрение пустоты - безграничность (так называемое «русское пустое пространство»), что является ассоциативно-поэтическим представлением в структуре образа. Здесь прослеживается явная зависимость русского мировидения от характера русской природы и ландшафта.
[1] Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Гуманус: Политиздат, 1990. С. 97
[2] Изложение современной гипотезы о «меоне», предпосылками которой явились теории И. Пригожина и В. Налимова см.: Лесков Л. В. Семантическая Вселенная // Вестник МГУ. Сер. 7. Философия. 1994. № 2. С. 3-19.
[3] Экхарт М. Духовные проповеди и рассуждения. М.: Политиздат, 1991. С. 81.
[4] Чанышев А. Н. Трактат о небытии. С. 162.
[5] Юнг К.-Г. Воспоминания, сновидения, размышления. М.; Львов: АСТ; Инициатива, 1998. С. 305.
[6] Леонардо да Винчи. Избранные естественнонаучные произведения. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1955. С. 80.
[7] Цит. по: Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М.: Политиздат, 1991. С. 200.
[8] Любомирова Н. В. Магия русской хандры // Этическая мысль: Научн. -публиц. чтения. 1991. М.: Республика, 1992. С. 125.
[9] Яковлева Е. С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и восприятия). М.: Изд-во «Гнозис», 1994. С. 44.
[10] Бибихин В. В. Указ. соч. С. 49.
[11] См. об этом: Клейтман А. Ю. Феномен забвения в развитии культуры: дис. ... канд. филос. наук. Волгоград, 2009.
[12] Постовалова В. И. Картина мира в жизнедеятельности человека // Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира. М.: Наука, 1988. С. 23
[13] Серебренников Б. А. Как происходит отражение картины мира в языке? // Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира. М.: Наука, 1988. С. 76.
[14] Достоевский Ф. М. Дневник писателя: Избранные страницы. М.: Современник, 1989. С. 345.
[15] См.: Карамзин Н. М. Избранные статьи и письма. М.: Современник, 1982. С. 97.
[16] Бибихин В. В. Указ соч. С. 352.
[17] Гачев Г. Д. Национальные образы мира. М.: Советский писатель, 1988. С. 269.
[18] Древнекитайская философия. Т. 1. С. 116.
[19] Бибихин В. В. Указ. соч. С. 47.
[20] Топоров В. Н. Указ. соч. С. 37.
[21] Там же.
[22] Там же.
[23] Бибихин В. В. Указ. соч. С. 32.
[24] Бодрийар Ж. Фрагмент книги «О соблазне» // Иностранная литература. 1994. № 1. С. 60.
[25] Там же.